Неточные совпадения
Дом был
большой, старинный, и Левин, хотя жил один, но топил и занимал весь
дом. Он знал, что это было глупо, знал, что это даже нехорошо и противно его теперешним
новым планам, но
дом этот был целый мир для Левина. Это был мир, в котором жили и умерли его отец и мать. Они жили тою жизнью, которая для Левина казалась идеалом всякого совершенства и которую он мечтал возобновить с своею женой, с своею семьей.
В детской роскошь, которая во всем
доме поражала Дарью Александровну, еще более поразила ее. Тут были и тележечки, выписанные из Англии, и инструменты для обучения ходить, и нарочно устроенный диван в роде бильярда, для ползания, и качалки, и ванны особенные,
новые. Всё это было английское, прочное и добротное и, очевидно, очень дорогое. Комната была
большая, очень высокая и светлая.
Чего ж надеялся Обломов? Он думал, что в письме сказано будет определительно, сколько он получит дохода, и, разумеется, как можно
больше, тысяч, например, шесть, семь; что
дом еще хорош, так что по нужде в нем можно жить, пока будет строиться
новый; что, наконец, поверенный пришлет тысячи три, четыре, — словом, что в письме он прочтет тот же смех, игру жизни и любовь, что читал в записках Ольги.
Райский провел уже несколько таких дней и ночей, и еще
больше предстояло ему провести их под этой кровлей, между огородом, цветником, старым, запущенным садом и рощей, между
новым, полным жизни, уютным домиком и старым, полинявшим, частию с обвалившейся штукатуркой
домом, в полях, на берегах, над Волгой, между бабушкой и двумя девочками, между Леонтьем и Титом Никонычем.
Я пошел в направлении леска, повернул направо, забирал, все забирал, как мне советовал старик, и добрался наконец до
большого села с каменной церковью в
новом вкусе, то есть с колоннами, и обширным господским
домом, тоже с колоннами.
Прошло со времени этой записи
больше двадцати лет. Уже в начале этого столетия возвращаюсь я по Мясницкой с Курского вокзала домой из продолжительной поездки — и вдруг вижу:
дома нет, лишь груда камня и мусора. Работают каменщики, разрушают фундамент. Я соскочил с извозчика и прямо к ним. Оказывается,
новый дом строить хотят.
Случилось это так: на дворе, у ворот, лежал, прислонен к забору,
большой дубовый крест с толстым суковатым комлем. Лежал он давно. Я заметил его в первые же дни жизни в
доме, — тогда он был
новее и желтей, но за осень сильно почернел под дождями. От него горько пахло мореным дубом, и был он на тесном, грязном дворе лишний.
Дома большею частью
новые, на европейский лад, крытые железом и часто выкрашенные снаружи.
Дома большею частью
новые и приятные на вид, и нет той тяжкой казенщины, как, наприм<ер>, в Дуэ.
Вообще же в Корсаковском посту, если говорить о всех его четырех улицах, старых построек
больше, чем
новых, и не редкость
дома, построенные 20–30 лет назад.
Совершенно неожиданно пришлось мне, добрая Наталья Дмитриевна, распространиться на вашем листке о таких вещах, которые только неприятным образом шевелят сердце. Извините — я это время, сидя
больше дома, разбирал
новое Уложение, и потому оно все вертится на уме…
В
большой, довольно темной и еще совсем не убранной зале «
Дома Согласия», сохранявшей все следы утрешнего переезда, в восемь часов вечера кипел на круглом столе самовар, за которым сидели
новые семьянки: Ступина, Каверина, Жимжикова, Бертольди и Лиза.
Мать, в свою очередь, пересказывала моему отцу речи Александры Ивановны, состоявшие в том, что Прасковью Ивановну за богатство все уважают, что даже всякий
новый губернатор приезжает с ней знакомиться; что сама Прасковья Ивановна никого не уважает и не любит; что она своими гостями или забавляется, или ругает их в глаза; что она для своего покоя и удовольствия не входит ни в какие хозяйственные дела, ни в свои, ни в крестьянские, а все предоставила своему поверенному Михайлушке, который от крестьян пользуется и наживает
большие деньги, а дворню и лакейство до того избаловал, что вот как они и с нами, будущими наследниками, поступили; что Прасковья Ивановна
большая странница, терпеть не может попов и монахов, и нищим никому копеечки не подаст; молится богу по капризу, когда ей захочется, — а не захочется, то и середи обедни из церкви уйдет; что священника и причет содержит она очень богато, а никого из них к себе в
дом не пускает, кроме попа с крестом, и то в самые
большие праздники; что первое ее удовольствие летом — сад, за которым она ходит, как садовник, а зимою любит она петь песни, слушать, как их поют, читать книжки или играть в карты; что Прасковья Ивановна ее, сироту, не любит, никогда не ласкает и денег не дает ни копейки, хотя позволяет выписывать из города или покупать у разносчиков все, что Александре Ивановне вздумается; что сколько ни просили ее посторонние почтенные люди, чтоб она своей внучке-сиротке что-нибудь при жизни назначила, для того чтоб она могла жениха найти, Прасковья Ивановна и слышать не хотела и отвечала, что Багровы родную племянницу не бросят без куска хлеба и что лучше век оставаться в девках, чем навязать себе на шею мужа, который из денег женился бы на ней, на рябой кукушке, да после и вымещал бы ей за то.
В этом роде жизнь, с мелкими изменениями, продолжалась с лишком два месяца, и, несмотря на великолепный
дом, каким он мне казался тогда, на разрисованные стены, которые нравились мне
больше картин и на которые я не переставал любоваться; несмотря на старые и
новые песни, которые часто и очень хорошо певала вместе с другими Прасковья Ивановна и которые я слушал всегда с наслаждением; несмотря на множество
новых книг, читанных мною с увлечением, — эта жизнь мне очень надоела.
Две каменные церкви с зелеными куполами, одна поменьше, а другая
большая, еще
новая и неосвященная, красные крыши господского огромного
дома, флигелей и всех надворных строений с какими-то колоколенками — бросились мне в глаза и удивили меня.
Он живо перенес крестьянский поселок за плодовый сад, выстроил вчерне
большой дом, с башнями и террасами, лицом к Вопле, возвел на первый раз лишь самые необходимые службы, выписал садовника-немца, вместе с ним проектировал английский сад перед
домом к реке и парк позади
дома, прорезал две-три дорожки, но ни к нивелировке береговой кручи, ни к посадке деревьев, долженствовавшей положить начало
новому парку, приступить не успел.
Обстановка
большого председательского
дома отличалась пестрой смесью старой крепостной роскоши с требованиями
нового времени.
И народ бежал встречу красному знамени, он что-то кричал, сливался с толпой и шел с нею обратно, и крики его гасли в звуках песни — той песни, которую
дома пели тише других, — на улице она текла ровно, прямо, со страшной силой. В ней звучало железное мужество, и, призывая людей в далекую дорогу к будущему, она честно говорила о тяжестях пути. В ее
большом спокойном пламени плавился темный шлак пережитого, тяжелый ком привычных чувств и сгорала в пепел проклятая боязнь
нового…
— Нашего брата, странника, на святой Руси много, — продолжал Пименов, — в иную обитель придешь, так даже сердце не нарадуется, сколь тесно бывает от множества странников и верующих. Теперь вот далеко ли я от
дому отшел, а и тут попутчицу себе встретил, а там: что ближе к святому месту подходить станем, то
больше народу прибывать будет; со всех, сударь, дорог всё
новые странники прибавляются, и придешь уж не один, а во множестве… так, что ли, Пахомовна?
В четверг на святой папа, сестра и Мими с Катенькой уехали в деревню, так что во всем
большом бабушкином
доме оставались только Володя, я и St.-Jérôme. То настроение духа, в котором я находился в день исповеди и поездки в монастырь, совершенно прошло и оставило по себе только смутное, хотя и приятное, воспоминание, которое все более и более заглушалось
новыми впечатлениями свободной жизни.
Но теперь он любит. Любит! — какое громадное, гордое, страшное, сладостное слово. Вот вся вселенная, как бесконечно
большой глобус, и от него отрезан крошечный сегмент, ну, с
дом величиной. Этот жалкий отрезок и есть прежняя жизнь Александрова, неинтересная и тупая. «Но теперь начинается
новая жизнь в бесконечности времени и пространства, вся наполненная славой, блеском, властью, подвигами, и все это вместе с моей горячей любовью я кладу к твоим ногам, о возлюбленная, о царица души моей».
А поводы для тревоги с каждым днем становились все
больше и
больше, потому что смерть Арины Петровны развязала руки Улитушке и ввела в головлевский
дом новый элемент сплетен, сделавшихся отныне единственным живым делом, на котором отдыхала душа Иудушки.
Письма все не было, а дни шли за днями. Матвей
больше сидел
дома, ожидая, когда, наконец, он попадет в американскую деревню, а Дыма часто уходил и, возвращаясь, рассказывал Матвею что-нибудь
новое.
Тут был и вчерашний генерал с щетинистыми усами, в полной форме и орденах, приехавший откланяться; тут был и полковой командир, которому угрожали судом за злоупотребления по продовольствованию полка; тут был армянин-богач, покровительствуемый доктором Андреевским, который держал на откупе водку и теперь хлопотал о возобновлении контракта; тут была, вся в черном, вдова убитого офицера, приехавшая просить о пенсии или о помещении детей на казенный счет; тут был разорившийся грузинский князь в великолепном грузинском костюме, выхлопатывавший себе упраздненное церковное поместье; тут был пристав с
большим свертком, в котором был проект о
новом способе покорения Кавказа; тут был один хан, явившийся только затем, чтобы рассказать
дома, что он был у князя.
Во всю ночь, проведенную им в
доме боярина Кручины, шел проливной дождь, и когда он выехал на
большую дорогу, то взорам его представились совершенно
новые предметы: тысячи быстрых ручьев стремились по скатам холмов, в оврагах ревели мутные потоки, а низкие поля казались издалека обширными озерами.
Тетка Анна принялась снова увещевать его; но дядя Аким остался непоколебим в своем намерении: он напрямик объявил, что ни за что не останется
больше в
доме рыбака, и если поживет еще, может статься, несколько дней, так для того лишь, чтоб приискать себе
новое место.
Егорушка оглядел свое пальто. А пальто у него было серенькое, с
большими костяными пуговицами, сшитое на манер сюртука. Как
новая и дорогая вещь,
дома висело оно не в передней, а в спальной, рядом с мамашиными платьями; надевать его позволялось только по праздникам. Поглядев на него, Егорушка почувствовал к нему жалость, вспомнил, что он и пальто — оба брошены на произвол судьбы, что им уж
больше не вернуться домой, и зарыдал так, что едва не свалился с кизяка.
У порога
дома Егорушка увидел
новую, роскошную коляску и пару черных лошадей. На козлах сидел лакей в ливрее и с длинным хлыстом в руках. Провожать уезжающих вышел один только Соломон. Лицо его было напряжено от желания расхохотаться; он глядел так, как будто с
большим нетерпением ждал отъезда гостей, чтобы вволю посмеяться над ними.
— Стало быть: торговый
дом Смолин и Маякин и —
больше никаких? Тэк-с… Поздно мне будто бы
новое дело затевать, а? Надо полагать, что уж давно для меня гробик сделан, — ты как думаешь про это?
На каждой из вещей, которые Елена увидала у него в номере, начиная с
нового большого чемодана до толстого клетчатого пледа, лежавшего на диване, ей кинулся в глаза отпечаток европейского изящества и прочности, и она при этом невольно вспомнила сейчас только оставленный ею богатый
дом русского вельможи, представлявший огромные комнаты, нелепое убранство в них и грязь на всем.
Это было под Троицын день. Лиза была на пятом месяце и, хотя и береглась, была весела и подвижна. Обе матери, ее и его, жили в
доме под предлогом карауления и оберегания ее [и] только тревожили ее своими пикировками. Евгений занимался особенно горячо хозяйством,
новой обработкой в
больших размерах свеклы.
Яков Артамонов смотрел на всё, что творилось
дома, с высоты забот о себе самом, но хотя заботы всё возрастали, однако и
дома тоже возникало всё
больше новых тревог.
Место — две десятины; в самый раз, значит, и то, пожалуй, за всем не усмотришь; забор подгнил, а местами даже повалился — надо
новый строить;
дом, ежели маленько его поправить, то хватит надолго; и мебель есть, а в одной комнате даже ванна мраморная стоит, в которой жидовин-откупщик свое тело белое нежил; руина… ну, это, пожалуй, „питореск“, и
больше ничего; однако существует легенда, будто по ночам здесь собираются сирые и неимущие, лижут кирпичи, некогда обагрявшиеся сивухой, и бывают пьяны.
Да, власть его восхищена. Вот он, стоя здесь один, всеми позабытый и брошенный, слышит, как в тех его дальних парадных покоях раздаются гостиные голоса; вон эти домочадцы, еще так недавно поднявшие холопьи носы перед ним, снова смирились, и снуют, и раболепно покорствуют вновь единодержавно воцарившейся в
доме новой воле, и он сам, Плодомасов, он сам,
большой могол, султан и властитель всего здесь сущего, он разрешен от власти и… он рад тому: он тихо крестится и шепчет: «Боже: устроевый тако, — слава тебе!»
Так и теперь он стоял и каждому подходящему «оделял»
большой пирог, а у кого знал в
доме немощных — тому два и более «на недужную порцию». И вот в числе разных подходящих подошел к Головану и Фотей, человек
новый, но как будто удививший Голована. Увидав Фотея, Голован словно что-то вспомнил и спросил...
Я ехал к нему часа два с половиною, потому что должен был проехать около пяти верст
большими улицами и изъездить по крайней мере десяток маленьких переулков, прежде чем нашел его квартиру: это был полуразвалившийся
дом, ход со двора; я завяз почти в грязи, покуда шел по этому двору, на котором, впрочем, стояли
новые конюшни и сарай.
Купили двадцать десятин земли, и на высоком берегу, на полянке, где раньше бродили обручановские коровы, построили красивый двухэтажный
дом с террасой, с балконами, с башней и со шпилем, на котором по воскресеньям взвивался флаг, — построили в какие-нибудь три месяца и потом всю зиму сажали
большие деревья, и, когда наступила весна и всё зазеленело кругом, в
новой усадьбе были уже аллеи, садовник и двое рабочих в белых фартуках копались около
дома, бил фонтанчик, и зеркальный шар горел так ярко, что было больно смотреть.
Манефа, напившись чайку с изюмом, — была великая постница, сахар почитала скоромным и сроду не употребляла его, — отправилась в свою комнату и там стала расспрашивать Евпраксию о порядках в братнином
доме: усердно ли Богу молятся, сторого ли посты соблюдают, по скольку кафизм в день она прочитывает; каждый ли праздник службу правят, приходят ли на службу сторонние, а затем свела речь на то, что у них в скиту
большое расстройство идет из-за епископа Софрония, а другие считают
новых архиереев обли́ванцами и слышать про них не хотят.
С несчастного дня, когда случилось это происшествие, я не видал более ни княгини, ни ее дочери. Я не мог решиться идти поздравить ее с
Новым годом, а только послал узнать о здоровье молодой княжны, но и то
большою нерешительностью, чтоб не приняли этого в другую сторону. Визиты же „кондолеансы“ мне казались совершенно неуместными. Положение было преглупое: вдруг перестать посещать знакомый
дом выходило грубостью, явиться туда — тоже казалось некстати.
Дома старенькие, зато строены из здоровенного унжинского леса и крыты в два теса. От
большой улицы по обе стороны вниз по угорам идут переулки;
дома там поменьше и много беднее, зато
новее и не так тесно построены. Во всем селенье
больше трехсот дворов наберется, опричь келейных рядов, что ставлены на задах, ближе к всполью. В тех келейных рядах бобыльских да вдовьих дворов не меньше пятидесяти.
Оставалось восьмилетней Палаше после родителя-тысячника завидное для крестьянского быта именье:
большой новый дом, и в нем полная чаша; кроме того, товару целковых тысячи на полторы, тысяча без малого в долгах да тысячи две в наличности.
Теперь
больше здесь делать было нечего, и я пошел домой. Когда я подходил к фанзе Кивета, из лесу вышли два удэхейца Вензи и Дилюнга, и мы вместе вошли в
дом. Я стал рассказывать своим спутникам о том, что видел, и думал, что сообщаю им что-то
новое, оригинальное, но удэхейцы сказали мне, что филин всегда таким образом ловит рыбу. Иногда он так долго сидит в воде, что его хвост и крылья плотно вмерзают в лед, тогда филин погибает.
По чистому, глубоко синему небу плыли белые облака. Над сжатыми полями
большими стаями носились грачи и особенно громко, не по-летнему, кричали. Пролетка взъехала на гору. Вдали, на конце равнины, среди густого сада серел неуклюжий фасад изворовского
дома с зеленовато-рыжею, заржавевшею крышею. С странным чувством, как на что-то
новое, Токарев смотрел на него.
Новая родня Бэллы жила отдельно, в
большом доме, в версте от сакли Израила.
Много я видал на своем веку
домов,
больших и малых, каменных и деревянных, старых и
новых, но особенно врезался мне в память один
дом.
Горничная убежала. Тася поднялась по нескольким ступенькам на площадку с двумя окнами. Направо стеклянная дверь вела в переднюю, налево — лестница во второй этаж. По лестницам шел ковер. Пахло куреньем. Все смотрело чисто; не похоже было на номера. На стене, около окна, висела пачка листков с карандашом. Тася прочла:"Leider, zu Hause nicht getroffen" [«К сожалению, не застал
дома» (нем.).] — и две
больших буквы. В стеклянную дверь видна была передняя с лампой, зеркалом и
новой вешалкой.
И потом, в ее муже есть что-то
новое. Оставить его в покое; только бы знал свою роль в
доме. Не оставаться с ним за столом, а при посторонних пропускать мимо ушей его купеческое «извольте видеть». Теперь она с собственным
большим состоянием. Какой муж сделал бы это так джентльменски? Палтусов был прав.
Жил он один, в
большом, богато отделанном
доме с парадными и «простыми» комнатами, без
новых затей, так, как это делалось лет тридцать — сорок назад, когда отец его трепетал перед полицеймейстером и даже приставу подносил сам бокал шампанского на подносе.
Жаль мне тоже живописных надбережных хаток, которые лепились по обрывам над днепровской кручей: они придавали прекрасному киевскому пейзажу особенный теплый характер и служили жилищем для
большого числа бедняков, которые хотя и получили какое-то вознаграждение за свои «поламанные
дома», но не могли за эти деньги построить себе
новых домов в городе и слепили себе гнезда над кручею.
Напрягши свою память, Оленин вспомнил
новый адрес Ивана Сергеевича, сказал его чиновнику и приказал ямщику ехать на
Большую Морскую. Мы видели, что он не застал
дома дяди и по смущенному лицу Петровича догадались, что и над его барином, хотя последний был в отставке, стряслась беда, быть может не хуже, чем над Похвисневым.